«Я верю в Бога»: «Я верю» - что это значит?

«Я верю в Бога». Но что такое вера?

Не странно ли это - вновь и вновь задавать все тот же вопрос, и прежде всего - себе самому? И не дан ли ответ на него тысячи, миллионы раз в религиях всех времен и народов? Но вот в последней беседе я говорил, что, если вдуматься в это утверждение заново, оно перестает казаться привычным.

И прежде всего выясняется, что вера - не то же, что знание, во всяком случае в общеупотребительном, житейском смысле последнего слова.

Сказав «Утверждение "Я верю в Бога" означает: "Я знаю, что Бог есть"», мы ни в коем случае не сделаем это знание подобным моему знанию о том, что в моей комнате стоит стол, а за окном ее идет дождь. Знание последнего рода, которое мы называем «объективным», не зависит от меня, оно входит в мое сознание помимо моей воли, помимо всякого свободного выбора. Это знание в самом деле «объективно», и я, т.е. субъект, личность во мне, могу только принять его, сделать своим.

Утверждение же «Я верю в Бога» предполагает выбор, решение - предполагает, иными словами, какое-то очень личное участие всего моего существа. И как только это личное участие исчезает, мертвой и фактически нереальной становится и моя вера. И об этом я говорил в прошлой беседе, заявляя, что по-настоящему верим мы отнюдь не всегда, ибо веру никак не превратить в «объективную», всегда самой себе равную часть моих убеждений, моего мировоззрения.

Многие обращаются к Богу в страхе, несчастье, страдании. Но проходят трудные минуты, и они возвращаются к жизни, никакого отношения к вере не имеющей, живут так, как если бы никакого Бога не было.

Еще больше таких, кто верят не столько в Бога, сколько, как ни странно это звучит, в «религию».  И они держатся за эту «священность», ни во что толком не вдумываясь. Конечно, такая «религия» порой дает высокие и светлые переживания, помогающие жить, но все же и она сама по себе, а жизнь - сама по себе.

Есть и такие, кто считают религию полезной и нужной для нации, для общества, семьи, для больных и умирающих, для поддержания морали - иными словами, сводят ее к некой «пользе». Помню, когда я был еще молодым священником, матери обращались ко мне с просьбой помочь им посредством исповеди искоренить в детях дурные наклонности: «Скажите моему ребенку, что Бог все видит! Он испугается и не будет больше так делать».

Религия помощи и утешения, религия как некое удовольствие от священного и возвышенного, религия как польза... Замечу, что в таком ее понимании есть своя доля правды. И однако, сведенная только к этому, религия не имеет ничего общего с той верой, о которой апостол Павел на заре христианства сказал: Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом (Евр. 11:1). Вдумаемся в эти странные слова: осуществление ожидаемого, уверенность в невидимом. Странные - потому что заключают в себе, по-видимому, противоречие. Ибо если я ожидаю чего-то, то именно потому, что оно еще не осуществилось, иначе незачем было бы и ожидать. И как может невидимое - т.е. то, что не может быть проверено и засвидетельствовано, -стать во мне уверенностью, т.е. реальностью, обладанием?

А между тем именно так, этими с виду парадоксами определяет апостол Павел веру. Заметим прежде всего, что в этом определении нет слова «Бог». Это слово появляется дальше, в следующих стихах его послания, а тут он говорит о вере как присущем человеку особом состоянии, как о некоем даре, которым он обладает. Что же это за дар?

На вопрос этот можно ответить так: стремление, тяга к самому желанному, предчувствие совсем иного, чем то, что уже есть, ожидание того, для чего только и стоит жить. И вот странно: почти так же определяет человека безбожник - философ Сартр. «Человек, - говорит он, - есть бесполезная страсть». Бесполезная, потому что предмет ее иллюзорен и человеку на деле некуда стремиться, нечего ожидать, нечего жаждать. Но важно то, что и он, Сартр, находит в человеке это ожидание и эту жажду. Так вот, вера, по апостолу Павлу, есть жажда, ожидание и одновременно стремление человека к тому, о чем он знает своим глубинным опытом. Не будь того, чего человек жаждет, не было бы в нем этого ожидания и стремления, а без этого стремления не было бы и встречи. Встречи, в которой невидимое становится уверенностью, т.е. реальностью и обладанием.

Все это значит, что вера в христианском опыте не итог рассуждения и проверки, не мимолетное эмоциональное переживание, но встреча самого глубокого человеческого ожидания с тем, на что оно, порой неведомо для самого человека, направлено.

Об этой встрече, об этом осуществлении ожидаемого и уверенности в невидимом лучше всего сказал блаженный Августин: «Для Себя Ты создал нас, Господи, и не успокоится сердце наше, пока не найдет Тебя».

А. Шмеман